Столичная беднота - Страница 10

— Иди сюда, Иван! — звала Акулина из коридора. — Иди к девушкам…

— Зачем ты его зовешь? — с негодованием восклицала Дуняша. — Мужицкая образина!..

— И правду! — подтверждала Татьяна. — Этот еще хуже Андрюшки, Полено деревенское!

— Погляжу я на вас, — говорила Акулина, — и совсем-то вы ду-ры! ей-богу! "Хуже Андрюшки"? Ну как же ты смеешь это говорить? Андрюшка прощелыга, сделал грех и ушел — не сказался, а этот человек — строгий… всегда он дома, и уйти ему некуда!..

Входил дворник и робко помещался на кадушке против Дуняши, помахивая картузом.

— Что вылупился! — вскрикивала ему прямо в глаза Татьяна.

Дворник молча двигался на своем сиденье и не отвечал.

— У-у! рожа.

— Дура! как есть дура! Ты, Ваня, не смотри на нее, скоро и она хвост подожмет! — говорила Акулина.

— Как вам угодно! — жалобно произносил дворник и попрежнему сидел молча и недвижимо.

Так тянулось долго. Девушки шопотом разговаривали между собою. Иван, которого они ругали, сделался-таки единственным предметом для разговора.

— Иван! что ж, угощай девушек-то чем-нибудь! — командовала Акулина.

Мгновенно из карманов Ивана являлись папиросы, пряники, орехи.

Девушки долго отнекивались, но потом все-таки принимали услуги. В то же время Иван вздыхал, поднимался, жалобно говорил "счастливо оставаться" и уходил.

По уходе его продолжали лакомиться и подсмеивались над Иваном.

— Как это тебе, Татьяна, не стыдно? — говорила Акулина. — Он всей душой к вам, а вы над ним потешаться вздумали… И ты тоже, Авдотья!

— А мне что? — возражала Дуняша.

— Дура! — заключила Акулина. — Тьфу! По мне как хотите… Вот навернется другой Андрюшка, вспомнишь!

Дуняша не возражала: она боялась лишиться расположения Акулины; боялась этого потому, что без советов и указаний Акулины решительно не знала, что с собой делать.

Такие появления дворника происходили аккуратно каждый день вечером и тянулись месяца полтора. Впоследствии, уходя домой, он свидетельствовал почтение почему-то уже только одной Дуняше.

— Счастливо оставаться, Дунечка! — говорил он уходя.

— Что он ко мне прилипает? — досадовала Дуняша.

— Дура! — отвечала на это Акулина.

В самом деле, дворник ни для кого не был привлекательною личностью; кроме того, что он был нехорош собой, во вред его сердечным делам главным образом служило то, что он был "дворник". С чиновником, с скубентом, наконец, с купцом делать сердечные дела — еще так и сяк, можно бы; но дворник, мужик… Кроме него, в Москве разве мало приятных мужчин?

К несчастью, на нашем скучном дворе не попадалось приятных мужчин. К однообразию этого двора и вековечной каменной стене присоединилась фигура дворника, и вот уже полтора месяца не сходит с глаз у исскучавшихся девушек. При полном презрении, которого, по понятиям девушек, он был достоин, дворник незаметно занял собою все внимание их и в особенности внимание Дуняши. Они над ним подсмеивались, выдумывали, какую бы устроить против него каверзу (впрочем, всегда невинную), но все-таки думы эти и придумыванья были для него и о нем.

Иногда, желая отделаться от него окончательно, все они уходили из коридора наверх и принимались петь песни. Вдруг Дуняша произносила:

— А Иван-то теперь ждет!

— Да чорт с ним! — отрезывала Татьяна.

И опять пели, и опять неожиданно кто-нибудь спрашивал:

— Ждет Иван-то?

— Ждет!

— Посмотри-ко в окно!..

— Ну-ко, я посмотрю…

Все разом высовывались в окно и разом восклицали:

— Ждет!..

Дело оканчивалось тем, что все шли на коридор;

Акулина звала Ивана, и происходило обычное молчаливое угощение.

Были минуты полнейшего негодования Дуняши на назойливость Ивана. Иван видел это, но ни на йоту не изменял своего поведения: в известные минуты он появлялся на своем месте и безмолвно смотрел на Дуняшу, по временам вздыхая.

Акулина не возражала на ругательства Дуняши; она пережидала.

Наконец место отчаянного негодования заступило полнейшее равнодушие, прежняя скука. Иван оправился, повеселел и к обычной своей фразе: "счастливо оставаться, Дунечка", начал прибавлять:

— А я, Дунечка, все об вас думал!..

— А мне какое дело?..

— Право-с!..

Встретив Дуняшу где-нибудь на дворе, он почтительно снимал фуражку и как-то загадочно говорил:

— Дуняша!

— Отстань!

Дворник вздыхал.

Дела шли с неизменным постоянством. Дуняша скучала. Скука давно изгладила в ее сердце сильное заклятие, которое она наложила на себя. Дворник попрежнему продолжал безмолвные визиты; Акулина глубокомысленно давала советы и особенное внимание обращала исключительно на Дуняшу. Между своими советами и рассказами она поминутно вставляла несколько ругательных фраз насчет Андрюшки и прибавляла тотчас же словечко в пользу дворника:

— Вот Ваня, — ну, этот не такой!

Услышав это, дворник, поднимаясь с бочки, на которой обыкновенно сидел, трогал туго затянутую шею, ловко встряхивал волосами и, крякнув, садился опять.

Одно и то же повторялось каждый день. Дворник сделался неизбежным для внимания девушек предметом, как и двор, как и стена.

Дуняша, некоторым образом вкусившая плодов любви, томилась.

Акулина подметила эту минуту. Сидя по вечерам на окне, я слышал, как она, оставаясь наедине с Дуняшей, заговаривала:

— Этот — не Андрюшка! По мне как хочешь; мне что! А я тебе всей душой говорю. Это человек строгий… Он любит порядок… Чего доброго и замуж возьмет!

Таким образом дворник, благодаря разговорам Акулины, приобрел вдруг неоцененное достоинство. На него начали смотреть благосклонней. Даже Татьяна не огрызалась.